Мир танков:Записи Лемартена о жизни Кригера

История Макса фон Кригера (записи Жан-Марка Лемартена)

Я не претендую на роль личного биографа Макса фон Кригера, но считаю своим долгом осветить некоторые эпизоды его жизни, которые по моему мнению повлияли на становление личности этого выдающегося человека. Сейчас он начинает новую жизнь, планомерно сжигает мосты один за другим, и кто знает, может мои свидетельства — единственное, что останется после него здесь, в его старом мире. Здесь лишь некоторые данные, которыми он делился лично, и те, что я добывал сам. Да, в этом материале может быть много лакун, нестыковок и вопросов без ответов, но с чего-то надо начинать. Когда-нибудь это перерастёт в подробную биографию, а пока имеем что имеем. Меня зовут Жан-Марк Лемартен. Я — личный механик фон Кригера на проекте «Стальной охотник», помощник в истории с Ваффентрагером, один из тех, кому также повезло вырваться из кандалов Альянса. И, наверное, я один из немногих его друзей. Да, было время, когда даже шефу нужен был собственный механик. Но обо всём далее. Пропагандистская машина Альянса демонизировала фон Кригера, сделала из него врага всего человечества, но я попробую объяснить, кто скрывается за навязанным образом. А решать уже вам. И да, в тексте он будет фигурировать под полным именем, под фамилиями Хоффман, Кригер, ну и, конечно, «шеф». Это моё к нему самое частое обращение, самое привычное. Всю эту чехарду с именами я также попробую объяснить. Рассказ будет, вероятно, рваный и сумбурный. И нетипично для меня объёмный. Потому запаситесь терпением и кофе — давайте начнём.

09 сентября 1900 года. Рождение гения В этот день в местечке Леденсберг, что на севере современной ГДР (эти записи были сделаны в 1960-м году), в семье мелкопоместных дворян родился мальчик — третий и последний ребёнок кавалерийского офицера Конрада фон Кригера. Род этот долгое время не блистал ни известностью, ни богатством, однако позже довольно твёрдо встал на ноги благодаря тесным связям и приятельским отношениям Конрада с кайзером Вильгельмом II и его домом. Маленький Максимилиан и его старший брат Аксель даже охотились вместе с кайзером в мекленбургских лесах. К слову, жизнь в регионе Мекленбург текла куда медленнее, чем в остальных землях империи, и, даже в начале века, Максимилиан был ограждён от всех проблем внешнего мира. Получал хорошее домашнее образование, много читал, путешествовал по окрестным землям, был под присмотром старших братьев, но без давления с их стороны. Планов на жизнь не строил — годы были ещё не те, да и такие вопросы решала семья. Первый камень в стене будущей цитадели фон Кригера заложила великая гроза 1912 года.

10 мая 1912 года. Выбор Пути «Однажды в детстве я прятался от грозы в хижине егеря, которая смотрела с холма на лесистые просторы наших земель. Ливень был затяжной и монотонный, всё вокруг было равномерно серым, как будто набежавшие тучи впитали в себя все краски. И тогда я впервые так близко увидел молнию. Она упала с небес прямо на вековой дуб, который разлетелся в щепки с яркой вспышкой. Он просто в одночасье перестал существовать. А секундой позже раздался гром, и это было подобно взрыву тысячи динамитных шашек. Я помню, что от страха и восхищения не мог пошевелиться. Я видел тлеющие остатки дуба, постепенно расползающийся чёрный круг горелой травы, видел несмелые попытки пожара разгореться, но попытки эти были смыты непрекращающейся стеной ливня. В тот момент я чувствовал себя ничтожной песчинкой во власти великой силы природы. И тогда же я понял, каких высот может добиться человек, если ему удастся когда-нибудь покорить эту природу. Взять под контроль. Оседлать молнию. Подчинить, заковать в изолированный контур, зажать поводья и заставить работать на себя... И на благо людей. Фон Кригер родился именно в тот день и в тот миг, когда сама природа показала ему будущее. Будущее, к которому надо идти. И ради которого стоит жить», — это цитата из дневника фон Кригера, которая приведена в описании стиля «Повелитель молний». Незначительное на первый взгляд событие послужило отправной точкой для человека, который скоро будет отождествляться с молниями и электричеством. С того дня список изучаемых им предметов заметно поменялся, в литературе стали преобладать всё больше учебники физики и естествознания. Дальнейший жизненный путь стал проясняться, туман неизвестности редел. Отец-военный, который к этому времени уже пустил глубокие корни в окружении кайзера Вильгельма, смотрел на новое увлечение сына скептически: предполагалось, что молодой Максимилиан также уйдёт в дипломатию, как оба его старших брата. Глава семьи надеялся, что увлечение сына наукой будет мимолётным, неким мальчишеским капризом. Мать же наоборот тепло восприняла эту перемену, убедила супруга выбрать выжидательную позицию и понаблюдать, как далеко зайдёт их младший сын в своих увлечениях. Военных в семье было в избытке: оба старших сына вовсю строили свои карьеры «при дворе», а вот людей «по-настоящему полезных обществу» (слова матери) остро не хватало.

Июль 1914 года. Война и перелом Всё изменилось в июле 1914 года, когда размеренная жизнь семейства фон Кригеров пошла кувырком, а ясность завтрашнего дня оказалась за неприступной дверью, которую заперла война. Весь год до этого Конрад был немногословен, подолгу пропадал невесть где, как будто что-то знал или догадывался. Совершил несколько внезапных поездок в Англию и за океан, хотя раньше на корабль его было силком не затащить, писал сотни писем неизвестным семье адресатам. И вот случилось непоправимое. Оба его старших сына, Аксель и Альбрехт ушли на войну и не вернулись, хотя их положение могло обеспечить относительно спокойную службу где-то вдали от разрывов французских снарядов. Сейчас это прозвучит наивно, но в семье фон Кригер попросту не допускали такой трагический итог. Иллюзия спокойствия и размеренной жизни застила глаза, а потом полоснула по ним трагической реальностью. Это страшное событие оказало влияние и на юного Максимилиана, окончательно утвердив его в правильности выбранного пути: война ничего не создаёт, война только отнимает. А он хотел создавать. Парадоксально, оставшись единственным ребёнком в семье и единственным же наследником, он не получил больше внимания и заботы, а наоборот — оказался чуть ли не чужим человеком. Мать убивалась от горя, отец же всецело ушёл в работу. Немногочисленная прислуга — ну, это не семья. Шеф понял, что его жизнь теперь принадлежит ему самому, и что строить будущее нужно, опираясь на собственную силу духа, знания, желание жить. Он мог рассчитывать на финансовую помощь в дальнейшем образовании, но не более того. Всё больше погружаясь в науку, проводя всё больше времени в здании старой конюшни, которую он с помощью служащих родовой усадьбы переоборудовал в мастерскую, фон Кригер уходил от мира реального в свой собственный мир, который он создавал и расширял. Библиотека полнилась книгами, полки в мастерской трещали под весом запчастей и инструментов. Максимилиан набивал руку и затачивал ум.

Август 1919 года. Начало учебы Европа постепенно затихала, только что был подписан Версальский мир, а фон Кригер ехал на юг поступать на факультет машиностроения Королевской Баварской технической высшей школы. К 19-ти годам это был коренастый молодой человек с типичным для северного немца лицом и спокойным, почти механическим голосом. Зрение уже начинало давать сбои, пришлось раздобыть очки от близорукости. В это время у семьи не всё шло гладко, фон Кригеру-старшему начали припоминать его довоенные поездки в страны Антанты и США, небольшие финансовые вложения внутри страны перестали приносить дивиденды. Получив благословление семьи, Максимилиан (не без отцовской помощи) подготовил документы для изменения фамилии на Хоффман (девичья фамилии матери) и сел на поезд. Этот ход с документами был обусловлен желанием отца превентивно обезопасить сына от возможных проблем при поступлении и учёбе, если дело Конрада начнёт набирать обороты. Максимилиан болезненно отнёсся к такому решению: он не хотел терять свои корни даже на уровне простых канцелярских формальностей, но отец чётко дал понять, что это необходимое и временное решение. С самим поступлением не было никаких проблем: шеф был прозорливым и пробивным абитуриентом, да и отец опять же замолвил слово, подготовил несколько рекомендательных писем за подписями авторитетных и незапятнанных людей. Это было необязательно, но с таким козырем Максимилиан чувствовал себя увереннее, ведь так далеко от дома он ещё не забирался.

20 октября 1921 года. Хоффман знакомится с квантовой теорией Макса Планка Влияние этого выдающегося немецкого учёного-физика на судьбу молодого Хоффмана сложно переоценить. Тот день, когда нобелевский лауреат посетил его альма-матер с курсом лекций, стал для шефа отправной точкой в мир, который виделся ему только в мечтах. Изучавший по большей части машиностроение и теорию электричества Максимилиан не особо интересовался квантовой теорией и попал на лекцию Планка почти случайно. Но потрясающее умение Планка преподавать свой предмет, а также его природный магнетизм и харизма сделали своё дело: Хоффман не пропустил ни одной лекции, жадно впитывая и конспектируя всё, до чего мог дотянуться. Планк открывал Хоффману и остальным слушателям такие загадки природы, такие потаённые её уголки, которые попросту невозможно было воспринимать равнодушно. На последней лекции количество человек в аудитории было чуть ли не бóльшим, чем на самой первой, хотя интерес молодых студентов, как правило, угасал даже к таким заслуженным людям, как Планк. Тот же, в свою очередь, старался максимально доступно излагать материал, популяризировал науку, как мог. Он-то лучше всех в этой аудитории знал, как тяжело сейчас приходится немецкой науке в условиях тяжелейшего послевоенного кризиса и международной изоляции страны. Если нельзя было привлечь финансовые инвестиции, то следовало попытаться получить инвестиции хотя бы кадровые, чем Планк не без успеха и занимался. Шеф отмечал, что никто и ничто до тех дней не могло настолько распалить его тягу к знаниям, как эти лекции. Совершенно закономерным итогом была попытка Максимилиана попасть в ученики нобелевского лауреата, которая увенчалась успехом годом позже — в августе 22-го. Тут пригодились и рекомендательные письма, и отличная успеваемость молодого машиностроителя, и его пробудившаяся харизма, которая убедила Планка согласиться продолжить обучение выпускника технической школы вместе с другими молодыми учёными. Шеф частенько вспоминает один яркий эпизод: когда у него уже кончались аргументы, а Планк ещё не дал своего согласия, почти отчаявшийся студент вскользь упомянул о своём происхождении и предложил посильно профинансировать дальнейшие исследования Планка, пожертвовав в фонд всю имеющуюся на руках немалую сумму, включая грядущую стипендию. Совершенно серьёзный и скептичный до этого Планк неожиданно весело расхохотался и быстро смягчился: в условиях кризиса Веймарской республики за «немалую сумму», которую предлагал пылкий юноша, можно было бы разве что пару дней сытно обедать, если говорить условно. Однако этого нелепого предложения хватило, чтобы лёд треснул. Тот день подарил Хоффману крылья, которые до сих пор так никто и не подрезал, хоть многие и пытаются.

1921-1930 год. Эмерлинда В лекциях Макса Планка был ещё один плюс: там молодой Хоффман познакомился с девушкой, и у них начали неспешно развиваться отношения. Звали её Кримгильда Юнг, она училась на другом факультете, но, по настоянию своих руководителей, стала посещать лекции Планка. На них выглядела «белой вороной» — единственная девушка во всей аудитории, отчего чувствовала себя неловко. Максимилиан подметил это обстоятельство и попытался наладить контакт, явив давно пылившуюся за ненадобностью дворянскую галантность и обходительность. Удивительно, но у пары очень быстро нашлись общие темы, за обсуждением которых они стали коротать время. Общение отвлекало от непростой жизни страны и отсутствия всякого понимания, что будет дальше. Хоффман же делился своими знаниями о технике и производстве, в которых уже прекрасно разбирался, затрагивал в беседах военное ремесло, в котором не понимал почти ничего, но думал, что это придаст ему некой значимости. Оказалось, он был не только неплохим рассказчиком, но и прекрасным слушателем: исландские саги, родословная бога грома Тора, походы викингов — Хоффман с жадность впитывал всё, как губка. Шефа забавляло, как в семействе Юнг относились к именам: она рассказывала, что уже несколько поколений всем детям давали необычные имена из эпосов и легенд. Так предок Кримгильды пытался компенсировать очень простую и распространённую фамилию своего рода. Со временем довольно частое и приятное обоим общение переросло во что-то бóльшее. В 26-м году сыграли скромную свадьбу, которую откладывали почти год: Хоффман ждал, пока его отец хоть немного оправится от тяжёлой болезни. Это событие также совпало с почётной отставкой Макса Планка с должности профессора Берлинского университета, что дало ему возможность посетить свадьбу своего ученика в Леденсберге, а также с принятием Германии в Лигу наций. Последнее событие наконец-то убрало пелену неизвестности с будущего страны, подарив надежду на полноценное и равноправное развитие. Стало казаться, что заводить семью не такая уж и плохая идея? 11 ноября 1930 года у Максимилиана и Кримгильды родился желанный ребёнок — девочке дали диковинное имя Эрмелинда. Да, шеф был очень внимательным слушателем.

17 декабря 1931 года. Прощальный подарок Конрада фон Кригера Весть о смерти отца застала Максимилиана в Берлине, где он последние годы трудился под руководством Макса Планка. Это печальное событие не стало неожиданностью: возраст был уже почтенный — но шеф всё равно долго себя винил за то, что не смог проститься лично. Став главой семьи, он не совсем понимал, что теперь с этим делать. Будучи единственным наследником, Максимилиан получил всё оставшееся после кризиса имущество семьи, включая небольшие земельные наделы в Мекленбурге, на ладан дышащий кирпичный завод да пару имений. Это всё — лишь тень былого величия семьи, но и её хватило, чтобы молодой наследник растерялся. Свободных денег было немного, а всё имущество требовало расходов на содержание. И тут совершенно неожиданно выяснилось, что есть некое секретное дополнение к завещанию, которое следовало озвучить тет-а-тет лично Максимилиану в отсутствии посторонних ушей. В нём говорилось, что единственный наследник получает не только всё перечисленное в основном документе, но ещё и, мягко говоря, огромную сумму в виде акций компании «Дженерал моторс», приобретённых вроде как через английское представительство. Схему шеф мне не объяснил, да и сам он, скорее всего, её толком не знал. Появление капитала вне шаткой финансовой системы Германии объяснило и многочисленные поездки фон Кригера-старшего в Англию и США, и ту экономию в предвоенный период, почти незаметную для семьи, но очевидную в ретроспективе. Глава семьи как будто знал, что деньги нужно обернуть, и сделал это с поразительной проницательностью — к 30-м годам вложения ощутимо умножились. Хоффман понял, что финансовый вопрос его семьи будет решён раз и навсегда, если он сумеет скрыть и грамотно распорядится неожиданным наследством. На протяжении следующей пары лет он аккуратно реализовывал и оборачивал акции в недвижимость: сперва в Мекленбурге и Берлине, а потом и на юге страны, который стал для него вторым домом. Теперь к курсам по механике и физике в рамках самообучения добавилось то, что много позже назовут финансовой грамотностью. Сын не мог подвести отца, поэтому каждый пфеннинг должен был найти своё место. В идеале — пущен в оборот. Однако, даже части акций хватило, чтобы полностью покрыть все навалившиеся на семью расходы. Можно было возвращаться к науке, жене и дочери.

Лето 1933 года. Хоффман создаёт первую полноценную исследовательскую базу Реализуя отцовский капитал и пытаясь закрепиться в Баварии, летом 33-го Максимилиан Хоффман удачно вложился в развитие относительно новой гидроэлектростанции Вальхензе, финансируя расширение энергетического комплекса на две дополнительные турбины. Ещё одной выгодной сделкой стало строительство нескольких резервных помещений в рамках ГЭС, которые Хоффман забрал в долгосрочную аренду и начал вить там собственное гнездо, которое на долгие годы станет его основной базой для исследований и экспериментов. К концу года он вышел из-под крыла Планка, отправившись в свободное плавание. Простились они очень тепло, Максимилиан получил ценные напутствия и рекомендации. Планк подчеркнул, что отказ принять его в ученики стал бы большой ошибкой, и что он рад своему удачному решению. Шеф же назвал физика вторым отцом, что, в общем, было недалеко от правды, и заверил учителя, что будет сохранять и множить знания (слово сдержал), направляя их в конструктивное, а не в деструктивное русло (сдержал частично). Планк даже посетил Вальхензе и поучаствовал в импровизированной церемонии запуска новых турбин, а заодно и хоффмановской лаборатории. На том и разошлись, пообещав следить за успехами друг друга. До конца 34-го года шеф ежедневно работал над организацией быта своей семьи, устройством и настройкой лаборатории. Рождество они справляли уже в новом доме. Эрмелинда росла, и мать стала замечать, что к инструментам отца девочка тянется охотнее, чем к своим куклам.

1934-1936 год. Анализ рынка и «рытьё нор» В эти годы Хоффман активно исследовал внутренний рынок и пытался наладить связи с поставщиками дефицитного оборудования и компонентов. Деньги были, но от них не было никакого толку, если нужный товар отсутствовал. Мастерская в Вальхензе работала в половину мощности, постоянно чего-то не хватало. Упирались то в вопрос несовершенства технологий, то в невозможность заказать и привезти тот или иной станок. Работу это не останавливало, но заметно тормозило. Шеф злился. Он выбивался из плана, который сам себе и придумал. Из плана, в котором даже не было конечной цели: все его эксперименты из общей физики и механики плавно перетекли в русло изучения электричества, в желание его подчинить и заставить работать на себя. Иронично, что его мастерская была фактически пристройкой к ГЭС, где о подчинении электричества кое-что знали. Но Хоффману было нужно нечто бóльшее, хотя он и сам не до конца понимал, что именно. Одновременно «дамокловым мечом» висела ситуация в стране, а также небезосновательные подозрения, что рано или поздно Хоффман и его деятельность попадут в поле зрения новой власти. А Максимилиан этого не хотел. Он трезво понимал, что даже те результаты, которых он уже достиг, могли однозначно заинтересовать военную машину. А это противоречило его убеждениям: ещё свежа была в памяти семейная трагедия. Лично я понимаю его метания: ты не можешь остановиться, вся твоя жизнь — наука, ты даже делаешь определённые успехи. И в то же время ты понимаешь, что дорога ведёт к созданию чего-то, что можно использовать как оружие. Но ты — тот самый разогнавшийся локомотив с сотней вагонов, который не получится ни остановить, ни направить на запасной путь. Вот и дилемма. Так или иначе, Хоффман решил осторожно продолжать свои работы, но готовить пути отхода: часть денег была вложена в недвижимость по всей стране, несколько резервных мастерских были построены и сразу законсервированы, изготовлены паспорта и продумана логистика на случай возможного отступления. Ему бы стоило покинуть страну и осесть каком-нибудь месте с более предсказуемым будущим, но шеф прекрасно понимал, что уже встал на якорь, который пока невозможно затянуть обратно в клюз.

Август 1936 года. Хоффман лезет в пасть хищника Предполагая, куда неуклонно движется Германия, Хоффман оказался перед очень сложной дилеммой. На одной чаше весов — семейная трагедия, причиной которой стала мировая война. С другой — личные амбиции, которые очень сложно притушить и накормить. Хоффман понимал, что единственное направление деятельности, которое в той ситуации могло развиваться, — военное дело. Там и перспективы, и деньги, и (что важнее всего) знания. Как я понимаю, шеф долгое время метался, перепрыгивая с одной чаши весов на другую. И все мы знаем, что в итоге было выбрано. Но кто тогда мог предугадать последствия этого выбора? Шеф никогда не признается, но я точно знаю, что он до сих пор считает это своей самой страшной ошибкой. И тут на арену выходит ещё один персонаж нашей истории — Андреас Беккер. Личность эта неоднозначная и спорная. Исходя из того, что я смог узнать сам, и по рассказам шефа можно сделать вывод, что мнения о Беккере существовали строго полярные: одни считали его саботажником и старым дураком, другие — прекрасным аналитиком с потрясающей интуицией, который просто попал не в то окружение, и чьи идеи несколько опередили своё время. Середины не существовало — только образ демона и образ ангела. Это было странно и интересно. Хоффману этот человек был интересен своими обширными связями в оборонной промышленности, а также в вопросах логистики: Беккер знал много людей в управлении транспорта, откуда вышел сам, а также неплохо понимал структуру снабжения военного ведомства. Таким образом, при должной «мотивации» мог достать любое оборудование с военных заводов, а также помог бы доставить его в любую из мастерских Хоффман на выбор. Шефу было нужно немного — список необходимого помещался на листке карманного блокнота. Отсутствие же искомого сильно тормозило дальнейшие исследования. Перед личной встречей Хоффман попытался собрать информацию и о Беккере, и об информаторе, который на него вывел: совсем не хотелось попасть в одну из ловушек, которые ему виделись чуть ли не каждый день. Это была уже граничащая с паранойей подозрительность, а чаша весов неуклонно смещалась в сторону «бросить всё, взять семью и переплыть океан». К тому же почти всё наследство к этому моменту было либо пущено в оборот, либо обращено в недвижимость. Последняя требовала расходов на содержание, которые несколько превышали доходы. Таким образом, Хоффман хотел попытаться через Беккера реализовать часть своих идей, превратив их в патенты. Все документы Беккер должен был оформить на своё имя, а Хоффману же переводить отступные. Для этой схемы требовалось выбрать безобидные идеи, которые вряд ли найдут место в оборонной промышленности, и это стало той ещё задачкой. На одних только кронштейнах и гайках с двусторонней резьбой состояние не сделаешь, а предлагать что-то, что можно использовать в изготовлении оружия, Хоффман не хотел. Хотя к тому времени уже было что предложить. Стенограммы переговоров у меня, понятное дело, нет, но по рукам всё-таки ударили на обоюдовыгодных условиях. Шефу нужны были живые деньги и доступ к технологиям, Беккеру же — заявить о себе, как о талантливом новаторе. Все были в выигрыше.

29 марта 1937 года. Хоффман руками Беккера патентует «Гунгнир» Андреас Беккер добросовестно выполнял свою часть договора: Максимилиан получал оборудование и материалы, Беккер — идеи и технологии, которые помогали ему делать карьеру. У шефа появились свободные деньги: небольшие, но их хватало на покрытие расходов, а главное — исследования и испытания продвигались с радующей скоростью. К февралю Хоффман наконец-то закончил один из своих проектов, и теперь нужно было проверить результаты «в поле». Проект представлял собой конденсатор энергии огромной ёмкости, экстрактор, способный разовым импульсом эту энергию отдать, а также систему направляющих, которые собирали отданную энергию в один пучок и производили выстрел, скорость которого была совершенно неестественной. При попадании в цель этот пучок мог разве что вывести из строя все электрические компоненты. В потенциальной мишени их могло и не быть, но это такое дополнение точно не считалось лишним. Основным назначением этого сфокусированного энергетического залпа был разгон любого твёрдого и устойчивого к воздействию тока такой силы объекта. Например, снаряда. Технически, Хоффман предложил альтернативу пороху или иному взрывчатому веществу, использующемуся при стрельбе. В теории, если бы система шефа работала, не понадобилось бы ни гильз для унитарных снарядов, ни пороховых (или иных) зарядов для систем с раздельным заряжанием. Главным открытием было то, что создать такой импульс можно было чуть ли не от бортового напряжения машины-платформы. Но это выглядело хорошо только на бумаге, и Хоффману были нужны детальные испытания, которые даже он не мог провести на мощностях своих мастерских. Зато это могли военные.

12 мая 1937 года. Первая победа Беккер передал Хоффману результаты испытаний и без конца ворчал, что Максимилиан подсунул ему провальное изобретение. И действительно, в отчёте из двадцати пунктов пять были с пометкой «неудача», а в заключении прототип признавался нежизнеспособным. Военные даже собирались отозвать патент, что выставило бы Беккера в невыгодном свете, но ушлый «новатор» каким-то образом смог выбить на доработку «Гунгнира» дополнительное время. Очевидно, что никаких доработок проводить не планировалось, и Беккер знал, что военные на следующий же день забудут об этой затее — 37-й год, им было не до этого. Однако Хоффман подробно изучал результаты испытаний и старался не подать виду, что ликует. Все пять пунктов, по которым новая орудийная система была признана несостоятельной, были известны шефу изначально: он умышленно внёс деструктивные изменения в чётко обозначенные узлы конструкции, чтобы заведомо провалить испытания. Нельзя было дарить немецкой военной машине такое страшное оружие. Хоффман знал, что делать с этими пунктами замечаний. Остальные же проверки, в результатах которых он несколько сомневался, были пройдены успешно, и военные это подтвердили. Так шеф получил полностью работоспособное оружие, у которого был только один недостаток: отсутствовало подходящее шасси для размещения пушки. Таким образом, «Гунгнир» лёг в стол. Шеф постоянно возвращался к этому проекту: доделывал, вносил изменения и проводил улучшения, но установить его на самоходную платформу получилось только спустя неполных пятнадцать лет. И эту возможность предоставили совершенно неожиданные люди.

24 июля 1937 года. Со складов компании «MAN» пропал танк Следующий важный эксперимент подразумевал наличие настоящего танка. В идеале, если он будет новой перспективной модели и гарантированно пойдёт в серию. Снова понадобилась помощь Беккера, но в этот раз платил ему уже сам Хоффман. Удивительно, но «угон» танка оказался не таким сложным, как казалось. Постоянные перемещения военных грузов по паутине железных дорог (которые если не контролировал, то уж точно хорошо знал Беккер) помогли машине затеряться, а подчищенные сопроводительные документы вообще вычеркнули танк из истории. Операция стоила довольно дорого, но увенчалась успехом: к концу июня Pz.Kpfw. II Ausf. A уже стоял в тёмном углу мастерской в Вальхензе. Беккер после этого взял самоотвод и на некоторое время пропал из поля зрения шефа. Нужно было привести дела в порядок и избежать подозрений, если вдруг военные хватятся пропажи (военные не хватились). Следующие месяцы шеф учился управлять танком, разбирал его до винтика и собирал обратно. Перед инженером стояли три цели: переоборудовать танк (или попытаться) на электрический ход, сократить экипаж до одного человека, заменив все остальные функции автоматизированными системами, а в идеале — полностью перевести машину на дистанционное управление. Из поставленных задач удалось добиться только урезания экипажа до минимума. К концу года Pz.II уже мог полноценно управляться и вести огонь силами одного человека. Запомним это достижение: совсем скоро оно станет ключевым в дальнейшей судьбе Хоффмана / фон Кригера. Окончательно доведя все системы до безотказной работы, шеф отправил Беккеру телеграмму всего с одной фразой «Тебе стоит это увидеть».

Август 1937 года - 1 сентября 1939 года. Приват-доцент Хоффман В этот период жизни шеф был относительно на виду. Защитив докторскую, он временно отказался от габилитации, так как это заняло бы непозволительно много времени, и устроился преподавать точные науки в ту же Королевскую Баварскую высшую техническую школу на должность приват-доцента. Всё это время Максимилиан Хоффман скорее учился сам, чем учил других: ему нужно было научиться говорить, жить в обществе и постараться выбраться из своей скорлупы. Про это время известно немного: шеф о нём особо не говорил, являя некоторую брезгливость, граничащую с отвращением. Также ничего конкретного не удалось выяснить о его исследованиях, которые легли в основу диссертации: вся его задокументированная жизнь вне мастерских исчезла в пожаре войны. Могу только предположить, почему ему неприятно вспоминать этот период. Время, потраченное на преподавательскую деятельность, можно было бы пустить на продолжение собственных исследований. Часы, проведённые за кафедрой, были непозволительным расточительством. Пришлось терпеть, чтобы как-то примелькаться в научном обществе. Всё-таки было бы странно, если бывший ученик самого Планка просто пропадёт из поля зрения. А потом сентябрь 39-го — и всё пошло кувырком. Следующие несколько лет жизни Хоффмана, как бы мрачно и иронично это ни прозвучало, были покрыты туманом войны.

30 марта 1941 года. В составе британской MI6 сформирован Архив 12 Это малозначительное на первый взгляд событие скоро станет ключевым во всей нашей истории. С момента основания Архив занимался поиском и добычей секретных технологий, их дальнейшей каталогизацией и анализом. Львиная доля добычи не представляла интереса, но то, что казалось перспективным, выдаивалось досуха и отрабатывалось на всех уровнях. Одна из таких технологий скоро громко заявила о себе — именно она легла в основу проекта «Стальной охотник». Во главе Архива 12 стоял Эдвин Барнс, полковник RAF, кандидат технических наук. На первых порах основным фронтом работ Барнса было планирование и снаряжение экспедиций в те места на глобусе, где могло найтись что-то интересное для Короны. В одной из этих экспедиций участвовал и ваш покорный слуга. Конкретно — в пятой. На внутреннем жаргоне такие вылазки назывались «сезонами»: мы с азартом добывали разведданные, гонялись за призраками, искали свой Эльдорадо. Об этом вообще стоит написать отдельную книгу, но как-нибудь в другой раз. Сейчас важно понять, что «двенадцатый» твёрдо встал на ноги, получил щедрый пай из оборонного бюджета и начал приносить объективно достойные плоды.

27 января 1944 года. Технология самосборки День триумфа Архива 12. Запомните этот термин: нитинол. В двух словах — это материал, обладающий памятью формы, то есть материал, который при определённых условиях может возвращаться из деформированного состояния в исходное. Это важно потому, что бронеплиты машин «Стального охотника» изготовлены с использованием этого нитинола, о котором широким массам станет известно только через несколько лет. Наличие легирующей добавки с памятью формы в составе танковой стали — краеугольный камень всей системы. Сразу оговорюсь: я не сильно понимаю, как именно работает механизм самосборки, и откуда его взяли, но попробую передать то, что мы поняли с шефом за последующие годы. Представьте себе структуру, где атомы тесно связаны между собой, образуя разветвлённую паутину. И вот на эту структуру в определённые места подаётся напряжение: электрический ток, какой-то специально настроенный энергетический импульс или что-то ещё. Тонкостей не знаю. Если всё сделано правильно, то на какую-то долю секунды прочная связь между элементами пропадает, и они разлетаются равноудалённо друг от друга. А потом вновь слетаются в исходную конструкцию (нитинол связан с памятью формы). Если я правильно всё понял, то за неуловимое мгновение происходит полный распад кристаллической решётки и тут же её полное восстановление. Всё, скорее всего, гораздо сложнее, но суть такова. А теперь переходим к основному блюду: если поймать момент, когда решётка уже распалась, но ещё не собралась, и успеть подсунуть в это уравнение новую переменную, то соберётся эта решётка уже иначе. Такой переменной может быть, грубо говоря, перфокарта, на которой указаны новые предустановки. Условно, если модуль А рассыпался до состояния свободных атомов, и в этот момент в схеме появилась новая координатная сетка с модулем Б, модуль А соберётся воедино в новый модуль — модуль Б. Это очень грубо и примитивно, но я просто стараюсь быть понятным. То есть одним нажатием кнопки можно прямо на ходу изменить выбранный модуль, как только бортовая сеть накопит достаточно электрического заряда. Со стороны это выглядит как магия, но всему есть научное объяснение. Эта технология и легла в основу всей концепции танков-охотников. Сам же проект — это машина по налаживанию и совершенствованию этой «магии». Он именно про технологии, не про людей.

Июль 1945 года. Проект «Стальной охотник»: от слов к делу Давайте сначала определимся с названием, которое появилось случайно благодаря некоторой невнимательности британских морских офицеров. Случилось вот что: в конце 1944 года у берегов Оркнейских островов британский эсминец Wizard захватил одинокую немецкую подлодку, которая из-за технических проблем не могла погрузиться. Судя по всему, лодка использовалась как почтовая (или эвакуационная): в ходе обыска было найдено множество документов, среди которых нашлась пухлая папка с названием «Нахтйагер» («Ночной охотник») — проект тяжёлого истребителя на базе Fw.190, который был заточен под уничтожение американских бомбардировщиков. В той же папке были документы по возможному (и довольно авантюрному) развитию проекта — создание полностью стальной модификации этого самолёта с заменой одного центрального двигателя на два крыльевых и размещением в освободившемся пространстве короткоствольной 47-мм пушки. И вот этот подпроект носил название «Штальйагер» — «Стальной охотник». А дальше простой человеческих фактор: все трофеи, которые добыл эсминец, были проанализированы наспех, проект самолёта интереса не вызвал и был отправлен в корзину, а вот освободившуюся из-под него папку кто-то из штабных офицеров машинально прибрал и стал использовать для своих нужд. Вот так на стол полковнику Барнсу и легла папка с английской фразой «Стальной охотник», которую в канцелярии нанесли поверх немецких букв, просто переведя исходное название. Под этим именем в июле 1945 года проект получил зелёный свет и от теории перешёл к практике.

5 сентября 1945 года. Сворачивание экспедиций и создание «Эн-Кейв» Через три дня после завершения войны в Архиве 12 прошла серьёзная реструктуризация. Вся поисковая деятельность выводится в отдельную структуру: создаётся «Эн-Кейв» — особый учебно-боевой отдел, который готовит исключительно квалифицированные и многозадачные кадры, настоящую элиту элит. Много позже эта структура эволюционирует в полноценное штурмовое крыло с наймом специалистов для разовой работы «в поле». Забегая вперёд, уточню, что именно выпускники «Эн-Кейв» сформировали первые отряды Гончих в 1958 году. К этому моменту Архив 12 достиг своего предела, и командование приступило к переговорам с партнёрами о преобразовании своей структуры в международную организацию с общей идеей и разными взглядами на её достижение ввиду различных мировоззрений, доктрин и методов решения проблем.

1 февраля 1946 года. День рождения Альянса В проекте договора о сотрудничестве на момент подписания фигурировали Великобритания, США и Франция, позже список стран расширился. При этом штаб-квартира и командование новой организации были утверждены в английском Саутгемптоне. Для меня так и осталось загадкой, почему в первоначальном списке не было СССР, но наверняка объяснение этому есть. Так или иначе, сателлиты получали доступ ко всем интересующим их материалам, а также были вольны работать на местах так, как принято у них. Технически, Альянс — федеративная организация с единым центром, но довольно широкой свободой действий на местах. В основную миссию объединения были заявлены недопущение нового глобального конфликта путём купирования любых угроз на самой ранней стадии, а также разработка вооружения, которое позволит исключить возможность кого-то со стороны бросить вызов его обладателю. На бумаге всё выглядело пафосно и довольно претенциозно, но я-то этих документов не видел, да и шеф явно тоже. Честно говоря, очень смелое заявление для кружка из 20 человек. С другой стороны, эта цель могла появиться намного позже, когда Альянс отрастил клыки и собрал в своих рядах сильных мира сего.

Март-июль 1946 года. Создание оперативной базы в Фирнульфире Несмотря на то, что Фирнульфир был введён в эксплуатацию в качестве функционирующего полигона самым последним, именно с него началась история «Стального охотника». Оборудовать площадку удалось только к концу 1948 года. Формально она стала третьей полноценной локацией, но первоначальная отработка технологий и взаимодействий «пилот-машина» проводилась именно тут. Причём даже раньше окончательного утверждения проекта. Также именно деревушка Фирнульфир, рядом с которой и оборудовали полигон, подарила ту самую кодировку, которую Альянс начал повсеместно использовать для обозначения своих оперативных баз: Шеф, проходивший здесь обучение в числе первых пилотов, позже отметил, что этот топоним-омофон: vier-null-vier в переводе с немецкого означает «четыре-ноль-четыре». Идею обозначить все полигоны этой числовой кодировкой сочли удачной. Как бы то ни было, бóльшая часть Фирнульфира почти сразу была законсервирована. В полную силу полигон заработал уже после того, как «Стальной охотник» набрал обороты.

13 сентября 1947 года. Хоффман получает приглашение в Альянс Шеф знал, что за ним придут. Не те, так эти — это было лишь вопросом времени. Как он ни старался скрыть свои «увлечения», слухи о нём, как о талантливом инженере, расползались быстро и во все стороны. Загадкой было лишь то, кто придёт первым. Первыми были англичане. Сначала письмо, потом личная встреча в американской зоне оккупации. Если опустить подробности, то предложение, сделанное представителями молодого Альянса, было невозможно отклонить. Хоффман видел в нём некоторые перспективы, так как свой потенциал в Германии, как ему казалось, он выработал уже полностью. Единственными его условиями были гарантии безопасности его семьи, а также исключение из списков на реквизицию недвижимости, которая не пострадала во время войны. Эти условия были приняты на удивление легко. Странность была ещё и в том, что переговорщики Альянса общались со свежеиспечённым кандидатом, как со старым другом. Как будто они знали его не первый год, что было полностью исключено. В беседе вскользь упоминались такие подробности жизни шефа, которые даже он сам с трудом припоминал. Эти события казались ему незначительными, но они так не считали. «Вы сможете продолжать работать, герр инженер» — заверили его англичане. Шеф смирился. Альтернативы не было. Эвакуацию запланировали на последние дни года.

4 октября 1947 года. Ученик теряет учителя Смерть Макса Планка стала для шефа сильным ударом. Максимилиан был по-настоящему благодарен всему, что дал ему учитель. Его радовало, что Макс Планк видел становление своего ученика, так и не получив, к счастью, повода разочароваться в нём. Возможно, великий физик дал молодому Хоффману то, что по ряду причин не успел дать отец: верный путь по жизни, умение перешагивать через препятствия, обходить острые углы, учиться на ошибках. Именно Макс Планк вложил в него понимание, что отнять у человека можно всё, кроме знаний. И знания эти множились день ото дня. Хоффман никогда не претендовал на лавры Планка, но всегда с гордостью подчёркивал, что имел честь быть его учеником. В день потери учителя шеф принял решение, о котором, насколько я могу судить, никогда не пожалеет и не спишет на порыв сентиментальности. В дань уважения Максимилиан урезал своё имя до короткой формы. 4-го октября умер Макс Планк. В этот же день родился Макс фон Кригер.

29 декабря 1947 года. Хоффман вступил в ряды стальных охотников К концу декабря первый мультинациональный отряд был сформирован. Одним из требований было собрать представителей разных стран и танкостроительных школ, снабдить каждый танк системой самосборки и выяснить, на какой из машин эта система отработает лучше всего. Также немаловажным было отследить реакцию танкистов (скорее «пилотов») на ситуацию «один против всех», для чего подрядили военных психологов. Хоффман был зачислен практически без вопросов: немцев в основном выбирали из немногочисленных пленных танкистов, не блиставших энтузиазмом, а шеф явился сам и покорил всех своей технической подкованностью и психической стабильностью. Танк он умел водить кое-как, но кто-то благоразумный из комиссии разглядел потенциал этого добровольца. Тогда же мы с ним и познакомились: меня назначили механиком для немецкого танка (каждая команда состояла из связки «пилот-механик»). За годы работы на Архив 12 я узнал немецкую технику если не лучше самих немцев, то уж точно на высоком уровне. А Вилланель притащила какого-то своего человека, поэтому французский сегмент уже был занят. Так вышло, что с этим механиком мы почти не общались, хотя оба, как оказалось, родом были из одной провинции. В общем, с этого дня началась наша совместная работа с шефом. Единственным нареканием было то, что уж слишком часто этот лысеющий немец лез на моё поле — всё норовил что-то поправить, добавить, улучшить. Трудолюбия (и твердолобости) Хоффману было не занимать. Если он хотел таким образом впечатлить Альянс, эта ставка сыграла на все 100%. Забавно. Опираясь на дворянское происхождение Хоффмана / фон Кригера, я чувствовал себя не механиком, а оруженосцем рыцаря. И рыцаря этого ждали и королевская корона, и великая война против всех. Но в 47-м об этом ещё никто не знал. К слову, при оформлении личного дела шеф наконец-то вернул себе дворянскую приставку. Сделал он это для пущей солидности или были на то другие причины — я не знаю. Но с того дня во всех документах он стал проходить как Макс фон Хоффман.

20 января 1948 года. Фон Хоффман в растерянности С этого момента команды начали работу над своей техникой. Выглядело это так: каждая связка «пилот-механик» получала строго регламентированную базу (идентичную для каждой команды), а дальше они начинали наращивать стальное «мясо» с учётом особенностей национальных школ танкостроения. При этом есть чёткий регламент, за рамки которого нельзя выходить: предельная масса, калибр, тип боеприпасов и множество других ограничительных пунктов. В итоге мы получили абсолютно разные машины — по-своему уникальные, но приблизительно одинаковые по сути и наполнению. И тут произошло странное событие, подробности о котором я узнал много позже. Когда пилотам с гордостью показывали единые системы управления и самосборки машин, фон Хоффман внезапно помрачнел и стал выглядеть крайне растерянным. Следующие несколько дней я не узнавал шефа — это был совсем другой человек, тень прежнего себя. Похоже, его что-то беспокоило, вот только ответа никак не находилось. Только потом я узнал, что всё дело было в системе управления машиной. Той самой, что позволяла сократить количество экипажа до одного человека при сохранении полной боевой эффективности. Та самая, которую придумал фон Хоффман. Нет, не аналог, а именно она. Откуда у англичан его технологии? Ответ напрашивался только один: Андреас Беккер. Этот ушлый карьерист получил все чертежи по старой схеме, чтобы провернуть очередную операцию с «неработающим» патентом (как «Гунгнир»), и отбыл к себе, а потом началась война, и контакты с ним прервались. Получается, он всё-таки донёс папку с наработками фон Хоффмана до военных? Но не до своих? Или же англичане уже после войны получили такую добычу в качестве трофея? Скорее, первое: уж как-то слишком легко фон Хоффман был принят в ряды «охотников». Опять же, письмо с приглашением было адресным: люди полковника Барнса точно знали, кому пишут и кого ищут. Похоже, что Беккер не просто передал (продал?) технологии англичанам, но и замолвил словечко за их создателя. Хорошо это или плохо — время покажет. Отступление без даты На момент написания этих строк шеф, насколько я могу судить, так и не пересёкся с Андреасом Беккером и не узнал о его судьбе. Здесь собраны несколько отрывочных свидетельств дальнейшей судьбы этого дельца. - 3D-стиль «Кларер химмель»; - 3D-стиль «Ландкройцер»; - 3D-стиль «Наменлос»; - 3D-стиль «Вюстеншифф»; - описание самого Беккера, который выдавался в Х сезоне Боевого пропуска; - 3D-стиль «Святогор».

2 апреля 1948 года. Полноценный запуск проекта «Стальной охотник» К указанной дате подготовительные работы были завершены, все три полигона наладили и оборудовали. Сложнее всего оказалось договориться с советской стороной об аренде площадки «Арзагир», но дипломатическая машина отработала как положено, и стороны договорились. Одним из условий аренды полигона было участие в проекте советского пилота. Альянсу это было на руку, так как советская школа танкостроения была чуть ли не самой ценной, а удобная возможность привлечь кого-то из советских танкистов всё никак не подворачивалась. А тут всё сложилось идеально. Ударили по рукам, разошлись довольные. Если и наблюдались прохладные отношения между Западом и Востоком, то явно вне поля деятельности Альянса, который мирным путём и с честными намерениями направо и налево заключал «династические браки». Организация была молодая, нужно было быстро заработать авторитет, найти друзей и союзников. Очевидно, что заключённый с советской стороной договор тоже имел много пунктов мелким шрифтом, но я их не видел и о содержимом могу только догадываться. Главное, что наш проект был официально запущен, трёхлетняя подготовка и наладка оборудования вот-вот должны были начать приносить результат. На момент старта первого боя было девять команд по два человека в каждой. Мы все: и люди, и техника — были разными настолько, насколько можно вообразить. Единственное, что было общим — модуль Альянса, установленный в каждую машину. Не удивлюсь, что это устройство, похожее на большую коробку от киноплёнки, было самым сложным рукотворным объектом за всё время существования человечества. Но, может, я преувеличиваю.

10 апреля 1948 года. Появление "Репея" Через неделю после нашего первого официального заезда в «конюшни» прибыл новый человек. Высокий, стройный, довольно молодой мужчина с седеющими, по-армейски остриженными волосами. Очевидно, военный. По моим наблюдениям в большинстве армий мира «армейская стрижка» примерно одинаковая. Это любопытно. Нам его представили по позывному — «Репей» — и довели до сведения, что он будет дистанционно и выборочно сопровождать экипажи непосредственно в боях: делиться разрешённой информацией, держать в тонусе, подсказывать. Подобное новшество произвело неоднозначное впечатление: мало кому хотелось чувствовать постоянное присутствие какого-то постороннего человека в эфире, однако потенциальная помощь, которую он мог оказать, в целом компенсировала это неудобство. Репей поочерёдно провёл по одному заезду с каждой машиной, настроил каналы связи, громкость, частоты. В итоге выяснили три важные вещи. Во-первых, Репей очень ироничен, не лишён чувства юмора и неплохо ладит с почти незнакомыми ему людьми. Во-вторых, Репей — русский. Это мог быть тот самый пункт мелким шрифтом в договоре с советской стороной, но даже если и так, то партия эта казалось весьма удачной. Хоть и немного довлеющей. И, наконец, в-третьих: он совершенно точно человек военный и воевавший. Такое невозможно скрыть (да и не нужно). То, что Альянс доверил ему роль наблюдателя за всем происходящем на поле охоты, а также дал возможность косвенно влиять на ситуацию в бою (советы, рекомендации), говорит об исключительном профессионализме этого «новичка». Хотя я готов поклясться, что Репей знаком с командованием ещё со времён Архива 12, и что Альянс знает о нём куда больше нашего: уж слишком свободно они друг с другом общались, как будто знались не первый год. В итоге Репей зарекомендовал себя как правильный человек на правильном месте. Очень быстро мы стали воспринимать его как неотъемлемую часть всего проекта. Пилоты на него не жаловались, а с нами, механиками, он пересекался не часто. И опять же, я укрепился во мнении, что делал он это не в первый раз.

10 апреля 1948 года. Появление "Репея" Через неделю после нашего первого официального заезда в «конюшни» прибыл новый человек. Высокий, стройный, довольно молодой мужчина с седеющими, по-армейски остриженными волосами. Очевидно, военный. По моим наблюдениям в большинстве армий мира «армейская стрижка» примерно одинаковая. Это любопытно. Нам его представили по позывному — «Репей» — и довели до сведения, что он будет дистанционно и выборочно сопровождать экипажи непосредственно в боях: делиться разрешённой информацией, держать в тонусе, подсказывать. Подобное новшество произвело неоднозначное впечатление: мало кому хотелось чувствовать постоянное присутствие какого-то постороннего человека в эфире, однако потенциальная помощь, которую он мог оказать, в целом компенсировала это неудобство. Репей поочерёдно провёл по одному заезду с каждой машиной, настроил каналы связи, громкость, частоты. В итоге выяснили три важные вещи. Во-первых, Репей очень ироничен, не лишён чувства юмора и неплохо ладит с почти незнакомыми ему людьми. Во-вторых, Репей — русский. Это мог быть тот самый пункт мелким шрифтом в договоре с советской стороной, но даже если и так, то партия эта казалось весьма удачной. Хоть и немного довлеющей. И, наконец, в-третьих: он совершенно точно человек военный и воевавший. Такое невозможно скрыть (да и не нужно). То, что Альянс доверил ему роль наблюдателя за всем происходящем на поле охоты, а также дал возможность косвенно влиять на ситуацию в бою (советы, рекомендации), говорит об исключительном профессионализме этого «новичка». Хотя я готов поклясться, что Репей знаком с командованием ещё со времён Архива 12, и что Альянс знает о нём куда больше нашего: уж слишком свободно они друг с другом общались, как будто знались не первый год. В итоге Репей зарекомендовал себя как правильный человек на правильном месте. Очень быстро мы стали воспринимать его как неотъемлемую часть всего проекта. Пилоты на него не жаловались, а с нами, механиками, он пересекался не часто. И опять же, я укрепился во мнении, что делал он это не в первый раз.

10 августа 1948 года. Гибель Такэо Сакагавы Это трагическое событие стоит упомянуть по нескольким причинам. Одна из них — да, в «Охотнике» был ещё и японский танк, но, после случившегося инцидента, нас стало меньше на один экипаж. Руководство проекта не стало искать замену. То ли из-за уважения к погибшему пилоту, то ли из-за внезапного охлаждения отношений с японским дипкорпусом в Англии (эти события не связаны, но слухи ходили). Вторая причина: именно присутствие японского экипажа в проекте сподвигло фон Хоффмана сменить название своей машины с Flammenschwert на Walküre. Дело в том, что японцы прибыли раньше шефа, и танк их назывался «Утигатана». Это такой японский меч, как мне объяснил фон Хоффман. И вышло так, что в рамках одного запуска «Охотника» на поле сошлись два танка с названиями-мечами: немецкий (пламенеющий, огненный клинок, меч, как угодно) и японская Утигатана. Казалось, что это вызывает недовольство у японцев. Шеф также посчитал это не очень красивым и решил сохранить оригинальность. А так как немецкая пара сформировалась позже японской, то нужно было уступить. Так наша могучая Валькирия расправила крылья. Ну а в канцелярии пришлось вымарывать все упоминания старого названия и пропечатывать новое. Как невольный виновник произошедшего, шеф даже помогал девушкам-штабисткам, хотя в общем и не должен был. Реакция Репея была интересной: он не обшутил этот ход шефа, как оно обычно бывало, а отнёсся совершенно серьёзно. Возможно, он смотрел на ситуацию под другим углом. Ну а потом Сакагава погиб. Подробности приводить не буду. «Утигатана» Эпизод гибели японского пилота «Стального охотника» Такэо Сакагавы упомянут в описании 3D-стиля «Утигатана» для ПТ-САУ Ho-Ri 3. https://tanki.su/ru/boevoi-propusk-13/

2 января 1949 года. Фон Хоффман являет свой технический гений Я уже в двух словах упоминал, по какому принципу работала система самосборки в машинах «Охотника». Нужно сказать, что модуль этот был чуть ли не национальным достоянием. Даже косо смотреть на него было опасно, не говоря уже о попытках залезть внутрь круглой коробки. Её обслуживанием и регулировкой занимались три человека, имён которых даже мы, механики, не знали. Важны были только две вещи. Залезать в эту коробку было, во-первых, строжайше запрещено, во-вторых – совершенно невозможно из-за её монолитной конструкции, системы защиты от проникновения, а также системы оповещения командования Альянса, которое… Уж не знаю, какие там действия оно предпримет, но, насколько мне известно, никто из команд даже не пытался залезть в святая святых собственных машин. До 2 января 1949 года. В тот день я узнал, что у моего шефа инстинкт исследователя развит в разы сильнее инстинкта самосохранения. Фон Хоффман не просто умудрился залезть внутрь этой коробки и каким-то образом обойти систему защиты и оповещения, но даже внёс в схему работы механизма некоторые изменения. Как я писал выше (вроде писал же), предустановки машин были закодированы на специальных карточках, которые активировались последовательно и в строго установленном порядке. Так вот, у шефа получилось поменять местами первую и вторую карточки — поисковый радар и двигатель — и при этом сохранить работоспособность системы. На мой вопрос, почему он, получив возможность выбрать порядок трансформации, изменил именно эти карты, он дал совершенно логичный ответ. Даже несколько стыдно, что я сам не додумался: радар и двигатель — единственные модули, изменение которых никак не отразится на внешнем виде машины. А значит, при обходе внутренних систем оповещения даже внешне никто ничего не поймёт. Ну и, справедливости ради, разница по времени между первым и вторым модулями невелика, поэтому это не сыграет особой роли на долгой дистанции. Для меня важны были две вещи. Первая: фон Хоффман осмелился и смог. И вторая, главная: он мне доверяет. Шеф даже не пытался скрыть от меня эту авантюру, поскольку был уверен — я не побегу наверх с докладом, хотя мог бы (да и должен был). Это очень сильно обязывает. Судя по всему, мы наконец-то стали полноценной командой.

1949 год. Рутина Весь год фон Хоффман занимался своими непосредственными обязанностями: испытания машины, участие в заездах «охотников», записи наблюдений и доработка мелких узлов «Валькирии». Со стороны заметно: инженер начинает скучать. Понятное дело, ведь сфера деятельности сильно ограничена, почти все эксперименты носят прикладной характер и сводятся к конструированию каких-то кронштейнов, усиленных болтовых соединений и прочих мелочей. Короче говоря, трата времени без какого-то роста. Но, если честно, мне даже на руку такой порядок вещей: благодаря нашему с шефом общению, я перенимаю его опыт и некоторые узкоспециализированные хитрости. Надеюсь, и он чему-то у меня учится. К исходу лета мы заметили, что администрация стала уделять повышенное внимание нашему ангару. Всё больше людей в пиджаках, каких-то проверок и бесед фон Хоффмана с очередным безликим клерком из штаба. Со мной особо никто не говорил, так что я продолжал заниматься своими делами, но вот шефа всё это сильно раздражало. Пока это не выглядело как тотальный контроль, но уж точно не помогало работе. Тем временем в ящике верстака продолжала расти кипа бумаг с чертежами и набросками: всё-таки инженер не оставлял своих исследований и продолжал что-то придумывать. Но отсутствие привычной работы, невозможность толком пообщаться с женой и дочерью, а также возросшая подозрительность постепенно превращали фон Хоффмана в совершенно невыносимого и брюзжащего типа. Казалось, если ничего не поменяется, то крышку этого медленно бурлящего котла вот-вот могло сорвать. К счастью для нас всех, наступило 9 декабря. И вот тогда...

9 декабря 1949 года. Вилланель Если фон Хоффман последний год был бочкой с порохом, то Вилланель Рапье, пилот французского звена, стала искрой. В тот день она фурией влетела в наш ангар и устроила разнос. Разве что стрелять не начала. Рапье с порога заявила, что знает о махинациях шефа с блоком управления «Валькирией», что такое вопиющие нарушением ставит под угрозу весь проект, что полетят все головы, а не только немецкого экипажа. Мол, если мы, два идиота, не держимся за Альянс и перспективы, которые он может предоставить, то это наше дело. А вот у неё есть совершенно чёткие планы на будущее: закрепиться здесь, сохранить лицо, чтобы не копаться всю жизнь в гайках и мазуте. Фон Хоффман, которому эта дикая француженка чуть ли не в дочери годилась, за словом в карман не лез и выступил достойным оппонентом. И как только до драки тогда не дошло. Сам я пребывал в ступоре и мог только ошарашенно наблюдать за этой чудовищной руганью. Даже толком не осознавал, что запросто мог попасть под нож за покрывательство и утаивание информации. В итоге, обвинив нас во всех смертных грехах и пригрозив карами небесными, Вилланель пулей вылетела на улицу. В ангаре остались только мы и бритвенно острый Дамоклов меч Альянса, что угрожающе завис над нами. Фон Хоффман ещё некоторое время орал ей вслед какие-то ругательства, мешая немецкий с комично неубедительным французским. Осознание всей серьёзности ситуации пришло на следующий день. Головоломка начинала складываться: снующие люди в серых пиджаках, странные разговоры, взгляды исподтишка. Шефа одолевали вопросы. Откуда Вилланель знает? Знает ли Альянс? Если да, почему они ещё не пришли? Что будет с проектом? Да и чёрт с ним. Но что будет с семьёй фон Хоффмана, безопасность которой была одним из условий сотрудничества? Мирно дремавшая в инженере паранойя окончательно пробудилась. Он был уверен, что со дня на день к нему придут.

12 декабря 1949 года. Попытка прояснить картину Я вызвался поговорить с Вилланель — мол, землячка, знаю подходы. Так сказать, хотел попытаться разузнать побольше. Шеф лишь отмахнулся. Казалось, ему уже было всё равно. Он пропустил утренний заезд, сославшись на недомогание, выглядел истощённым и разбитым. Визит во французский ангар не принёс результатов. Каким-то чудом я избежал драки с механиком «Арлекина» (он был вдвое больше меня — итог вполне предсказуем). Но опасения фон Хоффмана относительно активности штабистов начали доходить и до меня. Они были похожи на грифов, которые терпеливо кружатся над раненным зверем и ждут его смерти. В эти дни я начал наконец-то подмечать то, чего никогда не видел в шефе. Он всегда представал безэмоциональной и абсолютной машиной. Казалось даже, что он не способен испытывать что-нибудь, помимо раздражения. Но в тот момент я понял, что шеф — обычный, живой человек. И его защиту можно пробить, причём довольно легко. Нет, он не казался слабым. Скорее разочарованным и опустошённым. Именно так себя чувствует человек, сидящий возле медицинского кабинета в ожидании диагноза. Насколько я мог судить, меньше всего фон Хоффмана интересовала собственная участь — шефа беспокоили судьба его семьи, судьба проекта и людей, которые в нём участвуют, судьба этой чертовки Вилланель и её гориллы-механика. К слову, я так и не понял, почему проступок одного человека должен был сказаться на всём «Стальном охотнике». Но похоже, что шеф убедил себя в этом. Я должен был что-то сделать: вывести на разговор, поддержать. Но вряд ли фон Хоффман в этом нуждался. Мы просто сидели и ждали. До конца года так ничего и не произошло. Были заезды, какие-то случайные пересечения со штабистами и всё. Но, вместо того, чтобы немного остыть и успокоиться, фон Хоффман накручивал себя всё сильнее.

3 января 1950 года. Конец ожиданиям Тем январским утром все метания закончились: к нам пришёл человек из штаба. Нет, не очередной безликий клерк — в ангар зашёл "Репей". Сразу стало ясно, что история фон Хоффмана закончится здесь и сейчас. А заодно и моя тоже. Репей обычно был лишь голосом в головных телефонах шефа во время заездов, но все уже давно поняли, что это за человек и для чего его могут подрядить. Я тогда отметил, что на лице шефа отразилось то ли облегчение, то ли смирение. Каким бы ни вышел разговор — ожидание завершилось. «Вы же не думали, что они пошлют кого-то другого?». Приветственная фраза Репея полоснула ножом и мгновенно убила надежды на благоприятный исход. «Ты хороший пилот и выдающийся инженер, Макс. Не хочется тебя терять». Ещё одна двусмысленная фраза. А Репей меж тем продолжал: мы за тобой давно наблюдали, мы знаем о твоих хитростях с блоком управления, мы знали то, мы видим это, мы знали, знали, знали… Он говорил монотонно, как лютеранский священник на отпевании. Помню, что фон Хоффман молча слушал это, размешивая с точно такой же монотонностью утренний кофе. Последний кофе. Завершив речь фразой «Ты здесь уже упёрся в потолок. Пора наверх», Репей запустил руку куда-то за борт пальто. Вот и он, le final. Последняя мысль, промелькнувшая тогда, была удивительно нелепой: интересно, это будет «Кольт-1911» или всё ещё его родной «ТТ»?

Полдень 3 января 1950 года. Заслуженная награда Репей протянул шефу... конверт, в котором было предложение от высшего руководства Альянса. Приняв его, фон Хоффман мог получить всё, о чём мечтал: собственную лабораторию, мастерскую, безграничный запас ресурсов, лично сформированный штат. Мог, наконец, вылезти из-за рычагов «Валькирии». Да, это было предложение о работе. То, о котором фон Хоффман мечтал с первого дня в рядах «Охотников». Это была новая ступень. «Новая ступень к совершенствованию», как сказал уже не скрывавший улыбки Репей, привычно заменяя слово «совершенству». Казалось, что всё это представление было подготовлено именно для самого Репея. И им же поставлено. Он хотел проверить фон Хоффмана на психическую устойчивость или же максимально картинно подать благую весть? Как бы то ни было, эффект был достигнут. К чести шефа, он довольно быстро взял себя в руки и вернулся в будничное раздражённо-скептическое состояние. Я знал, что это временное спокойствие — чуть позже стресс даст о себе знать. А пока фон Хоффман читал своё «помилование» настолько внимательно, насколько это было возможно. Так, словно не мог разобраться, хотя бумаги были предусмотрительно составлены на родном немецком. Ему предложили работать на Альянс — и работать по-настоящему. Неясно, что стало тому причиной: вмешательство в конструкцию танка, проникновение в «святая святых». В тот момент казалось, что или шеф утвердительно кивнёт, или Репей запустит руку уже в другой карман пальто. Почему-то альтернатива виделась именно такой. Фон Хоффман предсказуемо согласился. Мои опасения, что он начнёт выведывать подробности, полезет в заведомо проигрышный спор, опять себя накрутит и даст волю эмоциям, чем полностью испортит момент, не подтвердились. Он просто сказал «хорошо» и нарочито небрежно бросил бумаги на верстак. Пожали руки. «А ты умеешь создавать монстров... Альянсу такие нужны». Прощальную фразу Репей произнёс с такой странной интонацией, что я задумался: имеет ли он в виду «Валькирию», или же то, в кого едва заметно стал превращаться сам фон Хоффман. Следующая встреча была назначена на 5-е число, а 4-го, то есть завтра, нас снимали с заезда. Этот ход Альянса потом оценили и шеф, и я — день тишины, чтобы отдышаться и перевести дух.

11 января 1950 года. Начало новой жизни Макса фон Хоффмана Не знаю, как прошла встреча с новым начальством, но результат был ошеломительным — целую неделю шло обустройство новых площадей в одном из корпусов главного здания штаб-квартиры Альянса. Признаться, было очень приятно получить наконец постоянное место работы: бесконечные перемещения между тремя полигонами «Охотника» выматывали. А вот фон Хоффман весьма лояльно относился к смене места — время в пути было единственной возможностью побыть наедине со своими мыслями. Бóльшую часть рабочих блокнотов шеф исписал в купе поезда или в кресле самолёта. Летать он почему-то не любил — о причинах я не интересовался. Да, как вы уже поняли, я остался при фон Хоффмане, что было особенно приятно. Он доверял мне, я — ему. Ну и меня не нужно было чему-то обучать — это тоже плюс. В эту сумбурную неделю в мои обязанности добавились изучение личных дел технического штата Альянса, отбор возможных кандидатов в команду и изложение моих соображений фон Хоффману. Забегая вперёд, скажу, что следующие полтора года мы работали с шефом вдвоём. Конечно, мы прибегали к услугам других по мере надобности, но держать работников на постоянной основе пока не было смысла. Много времени отводилось теории и конструированию, до воплощения идей в металле дело ещё не дошло. Получив в своё распоряжение чуть ли не все мощности Короны и заокеанских друзей, шеф сел за чертёжный стол и начал каталогизировать свои знания. Из разрозненных листков с идеями последних лет аккуратно выстраивалась система. Конкретной цели пока не было. Репей сообщил, что у нас есть время обжиться, а потом нам назначат куратора, который и сформирует фронт работ. Сам же Репей вернулся на старую должность в «Охотника», недвусмысленно намекнув, что вряд ли это наша последняя встреча. Наша мастерская и вправду выглядела потрясающе: новейшее оборудование со всего мира, в том числе и немецкое, вывезенное при дележе добычи сразу после войны. Ещё бóльшую ценность представляла библиотека, которую некий прозорливый член Альянса бережно сформировал из действительно ценных практических руководств, словарей и учебников. Был ещё архив чертежей, который стал результатом той же послевоенной реквизиции, но до него руки пока не дошли. Шеф ждал техническое задание. Безусловно, он хотел бы работать на себя. Создавать то, что хочет он, а не то, что ему скажут. Но этими амбициями пока можно было поступиться — никто не дарит такие мастерские, библиотеку и ресурсы просто так. Мы оба это понимали и лишь гадали, насколько безумным может оказаться запрос англичан. Хотя к тому моменту Альянс уже полностью размыл свою национальную принадлежность, собрав под свои широкие крылья людей чуть ли не со всей планеты.

27 января 1950 года. Дело всей жизни фон Хоффмана Именно с этого момента начинается самая странная, неоднозначная и многогранная часть нашей истории. С 22 января шеф пропадал с представителями Альянса на складах и запасниках, а 27 числа вернулся уставший, даже как-то постаревший, но довольный. В его руках была толстенная папка — наша первая работа и главное проклятие фон Хоффмана. Совсем скоро она получит индекс WT E 110. Но пока это был лишь многостраничный набор из бумаг, фотографий, номеров телефонов, адресов складов и расписаний поездов. Именно это потом станет тем самым Ваффентрагером. Всё, что я знал на тот момент, — фон Хоффман нашёл платформу под свой «Гунгнир». Теперь он мог доработать свою технологию на нормальном оборудовании, оживить платформу для орудия и собрать всё это воедино. Он всё время говорил про инструмент сдерживания, про то, что его оружие — и не оружие вовсе. Мол, создание такого образца и его качественная подача инструментами пропаганды навсегда отобьют желание у кого бы то ни было оказаться напротив этой штуки. «Чем совершеннее оружие, тем меньше шанс пустить его в ход по прямому назначению». А ведь я тоже искренне верил в эти мантры Альянса. Организация ещё ни разу не дала мне повода усомниться в чистоте своих помыслов. В конце концов, война только что закончилась, среди нас не было никого, кто не пострадал бы в этой бойне, не потерял друзей и близких. Мы действительно хотели создать уникальный непробиваемый щит, который должен был отвадить любого, охладить пыл и исключить даже мысли о развязывании нового конфликта. Нужно сказать, наша маленькая техническая ячейка была лишь песчинкой в море мероприятий, которые проводил Альянс для достижения своих целей. У него был огромный штат самых опытных дипломатов, прекрасно развитая химическая промышленность, строительное крыло, круглосуточно восстанавливающее мир буквально из пыли, пищевая промышленность, медицина… Мы чувствовали себя нужными, частью чего-то важного и масштабного. Пусть я был простым механиком с бытовыми и приземлёнными интересами, но вот фон Хоффман — человек другого кроя. Ему важно было пустить свой потенциал в благое русло. И нам указали путь. Однако я очень опасался, что моих навыков окажется недостаточно, чтобы остаться при инженере. Теперь я видел его настоящего, с огнём в глазах. Видел человека, для которого не существует ни границ, ни запретов. Человека, который получил всё, и был готов всё отдать. Наш первый проект был задуман, как элемент сдерживания. Под этим флагом он и создавался, бросив вызов техническому гению фон Хоффмана. Сейчас для него это выглядело делом всей жизни, хотя мы оба с ним знали, что настоящее дело всей его жизни — Эрмелинда.

19 февраля 1950 года. Новый куратор Основная часть работ пока шла за кульманом. Фон Хоффман регулярно отбывал на склады, потрошил трофейные эшелоны, а я каталогизировал новые запчасти и оборудование. Мастерская окончательно обрела обжитой вид. Мы уже были готовы воплощать идеи в металле. И тут появился наш новый куратор — им стала Вилланель! Как оказалось, она давно метила в Альянс. А новое назначение вызывало скорее разочарование и озлобленность. Выглядело так, что нынешняя роль: таскать бумажки сверху вниз и наоборот — никак не сочеталась с её непомерными амбициями. Масла в огонь подливало то, что работать пришлось именно с фон Хоффманом, ссора с которым в своё время едва не дошла до пальбы. Шеф был не злопамятным, но не смог отказать себе в удовольствии ещё больше позлить старую знакомую. Первые несколько дней он без конца гонял бедную девушку по каким-то пустяковыми вопросам. Вилланель тоже была не промах: постоянно «забывала» какие-то важные для нас документы, пропадала невесть где под предлогом сильной занятости и подчёркнуто низкого приоритета запросов шефа. Первое время контакт никак не налаживался. Но мы понимали, что этот цирк должен рано или поздно прекратиться, иначе нас троих попросили бы отсюда. Кто-то должен был инициировать примирение. И этим кем-то стала Вилланель. Она трезво рассудила, что «девочку из администрации» гораздо проще заменить, нежели талантливого учёного, работа которого уже начинала приносить результаты. Лёд начал таять. Куратор вызвала Макса на разговор и объяснила, что давно хотела работать на такую организацию, что это настоящая удача для неё, человека без прошлого и вменяемого настоящего. И ещё множество других «что»: что эта беготня с бумажками может стать первой ступенькой в её карьере, что ей нужно заботиться о сестре. А работа с зарвавшимся инженером, который получил всё, что хотел, — это самое последнее, о чём она думала. Безоговорочно победивший фон Хоффман любезно выслушал всё это, но на мировую пошёл. Вилланель оказалась человеком, с которым вполне можно было нормально контактировать. Шеф вообще в эти дни был на удивление дружелюбен и улыбчив, из чего я сделал вывод, что мы стоим на пороге какого-то открытия. И откровения Вилланель были очень кстати, иначе война бы продолжилась.

25 февраля 1950 года. Ключ от всех дверей Именно тогда началось триумфальное шествие Макса фон Хоффмана на пути к легенде. В тот день нам передали всю документацию по управляющему блоку «охотников» — тому самому модулю, взлом которого привлёк к шефу внимание высокого начальства. Теперь он точно знал, из чего состоит этот прибор, по какому принципу работает и как может нам послужить. На тот момент у нас уже был доступ абсолютно ко всем технологиям Альянса: мы могли отправлять запросы на любое интересующее нас имущество, находящееся в ведении Короны, обустраивать свою базу как заблагорассудится. Тогда, морозным утром 25-го февраля, фон Хоффман получил последнюю деталь мозаики. Для несведущих людей это была просто пачка непонятных документов, за которые пришлось отдать целое состояние. Но шеф исписал не одну тетрадь идей, основываясь исключительно на собственном понимании работы этой технологии. Теперь его теории и измышления можно было проецировать на факты. Следующая неделя прошла в тишине: фон Хоффман не выходил из-за стола, что-то чертил и высчитывал, осушал один кофейник за другим. Со стороны я видел какой-то животный азарт, который раньше от меня ускользал. Было очевидно, что шеф напал на след, и всё, что ему нужно, — это ещё пара дней работы за столом. Для максимальной концентрации на работе он отправил меня на вокзал в Честерфилде: нужно было принять груз и обеспечить его беспроблемную доставку до нашей мастерской в Саутгемптоне. Близился день начала сборки: «Гунгнир» был почти готов, энергетическая установка неспешно собиралась, но у нас до сих пор не было «фундамента». За ним я и был командирован: на вокзал прибыл захваченный после войны корпус от немецкого прототипа Е 100.

1 марта 1950 года. Фон Хоффман предлагает технологию телепортации Я уже упоминал, как работала система самосборки машин «Стального охотника» и то, что её механизм был зашит в блоке управления, документацию на который недавно получил фон Хоффман. Так вот, на основе этой технологии шеф сумел теоретически доказать возможность перемещения в пространстве. В двух словах это выглядело так: если в момент, когда разлетевшиеся атомы вот-вот начнут собираться, подсунуть координатную сетку вместо новой схемы, то атомы соберутся в старую форму, но на новом месте. Проблема состояла в том, что это был не просто набор переменных: координаты необходимо было чётко прописать не только в схеме сборки, но и, собственно, в пространстве. Это значит, что испытательный полигон должен был выглядеть как строго расчерченная шахматная доска с огромным количеством физических маячков, установленных в определённых местах. Эта бесконечная паутина маячков была нанесена на перфокарты, которые подсовывались этой альянсовской коробке (пора дать какое-то название, а то можно запутаться). А дальше всё просто: оператор даёт команду машине запустить механизм дезинтеграции-самосборки, в цепи появляется перфокарта с координатами, машина подаёт сигнал посредством радиоимпульса на полигонный маячок, и цепь замыкается. И всё это — за долю секунды. В итоге происходило почти то же самое, что и с машинами «охотников», только вместо сборки в новые модули техника формально собирала сама себя в другой точке пространства. Звучит это диковато, но я пока не в состоянии пересказать дюжину тетрадей, которые фон Хоффман исписал только для объяснения самой технологии. Надеюсь, теперь вы хотя бы примерно будете представлять, как это работает. А вот то, как это могло в тот момент повлиять на всемирную науку, представлять не надо. Ученик нобелевского лауреата был в шаге от собственной Нобелевской премии. Ну, был БЫ, если бы всё это не происходило за стенами секретных лабораторий Альянса. К слову, сам Альянс пока ничего не знал об этой технологии: фон Хоффман приберёг своё детище до завершения испытаний. Машина инженера пока телепортировалась только на бумаге. По мере написания схемы рабочего прототипа стали возникать срочные и блокирующие проблемы. Например, что будет с пилотом такой машины? Его-то точно на атомы не разберёт и уж тем более не соберёт заново. Выглядело так, что технику, оборудованную модулем телепортации, нужно было переводить на дистанционное управление. А это — дополнительные энергозатраты. Электрическая бортовая сеть машины такое бы тоже не осилила, поэтому было решено вернуться к дизель-электрической схеме. Прежняя схема «отъедала» немало заброневого пространства, соответственно, требовала увеличения размеров или снижения общего бронирования. Вопросы, проблемы, вызовы…

19 марта 1950 года. Испытание первого прототипа В тот день произошло слишком много, чтобы это можно было уместить в пару абзацев текста, но я постараюсь. Две недели мы пытались соединить три блока: модуль Альянса с уже пересобранной схемой телепортации, мощные аккумуляторные батареи и трансформатор, а также простую детскую коляску, на которой всё это монтировалось. Во дворе мастерской было вбито только два колышка-маяка, между которыми и следовало пересобрать наш импровизированный стенд. До этого фон Хоффман бесконечное количество раз разбирал-собирал своё изделие, что-то чёркал в записях, ругался и пыхтел, как чайник. Любая нестыковка практики с его теорией вызывала приступ бешенства, и я уже начал задумываться, надолго ли хватит моего шефа. Так или иначе, мы выкатили шаткую конструкцию во двор, а дальше начались долгие часы безуспешных попыток. То закипали батареи, то перегорали какие-то детали в трансформаторе, то ещё что-то. Я наблюдал, как фон Хоффман монотонно производит одно и то же действие, фиксирует неудачу, вносит незначительные корректировки, повторяет, опять неудача… При этом он сильно поменялся в лице: тогда оно было неподвижным и бледным, как у римской статуи. Вся агрессия и экспрессия остались внутри мастерской. Казалось, он знал: сегодня всё получится. Нужно лишь дождаться удачной попытки. Он знал, что мы не сдвинемся с места, пока эта чёртова коляска не прыгнет на три метра к своему маячку... И за несколько минут до полуночи она прыгнула. Мы выяснили, что заряда батарей не хватает, подключили конструкцию напрямую к сети мастерской — и это сработало. Соединительный кабель был вырван с корнем, перегорели все предохранители, в распределительном щитке что-то хлопнуло и задымилось, закономерно погас свет. Каким-то чудом не сработала система автоматического пожаротушения, но коляска была уже на новом месте. Меня разрывали эмоции, хотелось кричать от радости, но на лице шефа не дрогнул ни один мускул. Запустив резервный генератор, он предложил заняться ремонтом электрики утром. А потом после паузы произнёс фразу, тон которой исключал любые уточняющие вопросы. В тот вечер он взял с меня слово, что об успехах этого эксперимента никто не узнает. До поры до времени. Шеф в паре слов объяснил, что, если эта технология будет доведена до рабочего состояния и попадёт к военным, им ничего не помешает закинуть маячки назначения куда-нибудь на другой конец планеты, а потом одним щелчком тумблера перекинуть туда целую армию. Да, она будет «пустой», потребуются экипажи, но людей перебросить куда как проще, чем такое количество железа. Тогда подобные опасения казались преждевременными: мы с трудом переместили детскую коляску, и то — всего лишь на пару метров. Но фон Хоффман не сомневался: скоро он сможет управиться и с танком. А где один, там и целая армия. Такие перспективы шли вразрез с убеждениями шефа. Да и с главной линией Альянса тоже… Но её ведь могут и подправить? Я видел, как его раздирают противоречия: он хотел продолжать эксперимент, чувствовал, что добьётся успеха. И в то же время боялся этого успеха, боялся, что передаст в руки Альянса оружие страшной силы. Мне льстило, что я стал невольным хранителем тайны такого значения, хотя и в полной мере разделял опасения шефа. Но, если бы он тогда спросил моего совета, что делать с неожиданным успехом, я бы не думая сказал продолжать. Такая возможность выпадает лишь раз.

30 апреля 1950 года. Фон Хоффман инициирует формирование отряда Гончих С каждым днём мы погружались всё глубже и глубже в работу, приходилось даже привлекать помощников из числа незанятых сотрудников нашего производственного крыла. Договор с Альянсом запрещал подобное, но шеф аккуратно скрывал всё, что не должно было попасть на глаза. Да и о длительных командировках «за добычей» пришлось забыть. Склады Альянса до сих пор ломились от запчастей со всего мира, но по иронии судьбы шефу был нужен очередной хитрый болт, бакелитовый изолятор, печатная плата или сверлильный патрон, которых в запасниках не было. Командировать меня за триста километров ради коробки болтов было непозволительной тратой времени, поэтому фон Хоффман попросил Вилланель найти кого-нибудь с неплохо развитой логистикой для кругосветных поездок за деталями и чертежами. Несколько нагловатая просьба, практически ультиматум. Однако она была удовлетворена очень быстро, да ещё и с перевыполнением плана: руководство Альянса давно собиралось переформировать одну из трофейных бригад в отряд посыльных-добытчиков, но всё никак не доходили руки. Фон Хоффман доходчиво объяснил, что без должного снабжения работа попросту остановится, и уже 30 апреля у ворот нашего ангара стояла группа из пяти человек. Бывшие разведчики и подпольщики, откровенно скучающие на бытовых штабных должностях, рыли копытами землю и искренне радовались, что наконец-то займутся чем-то осмысленным. Один из людей, назвавшийся командиром группы, привлёк внимание фон Хоффмана отполированным охотничьим значком с изображением остромордой собаки, что блестел на груди куртки. Пара часов ушло на объяснение задачи, обсуждения, попытки уместить на «полётную карту» цели командования Альянса и дополнительные просьбы фон Хоффмана. Над названием нового подразделения долго не думали — уж слишком шефу понравился значок с профилем собаки. Иронично, правда? Формально, фон Хоффман сам вложил в руки будущему врагу заточенный меч. Но кто тогда об этом знал?

Отступление без даты. Ещё немного про технологию самосборки Альянс был явно разочарован, когда фон Хоффман через Вилланель передал в штаб документацию по самосборке и неутешительный вердикт о невозможности выжать что-то ещё из уже работающей технологии. В штабе явно хотели узнать больше, надеялись на инженерную жилку моего шефа. Это понятно, ведь Альянс в тот момент находился в затруднительной ситуации: не было ни информации об истоках этой технологии, ни инструментов для её совершенствования. И непонятно, что делать дальше: двигаться вперёд или назад. Изначальный запрос выглядел просто: попробовать упростить и удешевить, рассмотреть потенциал, попытаться адаптировать самосборку под нужды армии. Но подобное было не под силу даже фон Хоффману: нитинол, ключевой элемент системы, был на вес золота. Запасов хватало лишь на поддержание машин «Стального охотника», о целой танковой армии речи явно не шло. И, похоже, британцы не особо торопились осваивать промышленное производство нитинолсодержащей стали. Это казалось странным: самосборку можно использовать не только для улучшения машин, но и для восстановления брони, вышедших из строя модулей. Ведь можно же заложить в систему первозданный вид модулей. Теоретически нитиноловая сталь могла подарить машинам бессмертие, но за таким потенциалом скрывался целый ряд серьёзных ограничений. Сам модуль с технологией, энергетическое ядро, достойная защита всей системы занимали в танке непозволительно много места, что обязывало применять схему «один танк-один танкист». Подобная модель кое-как работала в «Охотнике», но для серийной машины это стало бы билетом в один конец. Танк, управляемый одним человеком, всегда проиграет машине, в которой экипаж в четыре, а то и в пять раз больше. Одного пилота со скрипом хватало, чтобы следить за полем боя «Охотника», а что делать на самоисцеляющейся, но слепой машине в настоящем сражении? Напротив — танки противника. По кустам — пехота с противотанковыми ружьями. Сверху — штурмовики. И что эта хвалёная бессмертная машина сможет? Как долго 14,5-мм снаряды из какого-нибудь ПТРД, которого ты даже не видишь, будут добираться до хрупкого центра управления всей системой? Короче, на тот момент система самосборки могла существовать только на стерильных полигонах «Стального охотника». Альянс надеялся, что фон Хоффман решит эту проблему. Они и до этого пытались собрать машину с модулем самосборки и полноценным экипажем. Но чем больше танк, тем больше требовалось энергопотребления для самосборки, а это значит — больше батарей и так далее. Пришлось возвращаться к первоначальной схеме с одним пилотом и небольшими машинами с соответствующими аппетитами.

1950-1952 годы. И снова про телепортацию Задачу Альянса фон Хоффман так и не решил. Как сказал бы Репей, «врубил дурака». Открытие телепортации удавалось скрывать долгие шесть лет, и именно это стало началом большой войны между шефом и Альянсом. Или только одной из её причин. В течение двух лет с того момента, как кособокий штатив из нитиноловой стали сумел прыгнуть на пару метров, фон Хоффман тайно дорабатывал технологию, отвлекаясь лишь на рутинные и неинтересные поручения Альянса. Неспешно собиралась наша машина, которую скоро назовут Ваффентрагер, но фон Хоффман делал основную ставку именно на телепортацию. Она должна была стать изюминкой его машины. И никто, кроме нас двоих, об этой изюминке не знал. Забегая вперёд, скажу, что телепортация стала для шефа своего рода проклятием: слишком уж много ограничений она накладывала на оператора. Во-первых, необходима привязка к конкретной местности — как я говорил, для работы технологии нужны стационарные маячки. С собой такое особо не потаскаешь. А покрыть паутиной маячков хотя бы один гектар — дело исключительно трудоёмкое. Изначально эта паутины вообще работала только по проводам: у нас попросту не было радиопередатчиков нужной силы. На первых порах для бесперебойной работы системы нужен был один маячок на четыре квадратных метра. Вот и считайте, сколько их нужно на гектар. Поэтому во время открытой охоты на инженера Альянс чётко знал, где искать свою цель: все оборудованные такой паутиной полигоны были известны. Во-вторых, якорем выступали Часовые. Да, те самые роботизированные защитники, которые досаждали Гончим. Не из воздуха же они брались. Обычно база шефа выглядела так: сверху — поле с паутиной маяков. На первом ярусе под землёй — сама база, жилое помещение и центр управления. На втором ярусе — ангары, где «спали» Часовые. Машины переносились наверх с помощью модулей телепортации и отправлялись назад в момент, когда целостность конструкции падала до критического минимума. По такому же принципу работал и Ваффентрагер. Он был беспилотным, управлялся шефом дистанционно, а аварийный модуль в последний момент автоматически отправлял его в безопасное место. Ирония заключалась в том, что и Альянс, и Гончие знали про всё: места расположения баз, паутины маячков, подземные уровни. Знали, но не могли подобраться на пушечный выстрел. Теоретически можно было бы сравнять это всё с землёй, вызвав звено бомбардировщиков. Но гибель инженера их не интересовала — им нужны были его мозги и технологии. Причём, в целости. Альянс знал: уничтожение таких ценных активов станет выстрелом в ногу самим себе. А фон Хоффман стал заложником и заключённым в тюрьме, созданной своими руками. Пока его знаний не хватало, чтобы «отвязаться от земли», и он вынужден был постоянно «принимать гостей» там, откуда попросту не мог уйти.